Мост к Победе

«Не дай Бог, о моём детстве слушать - так рядом со мною и умереть можно». Баба Поля смахивает с незрячих глаз своих всё ещё не выплаканные за 65 послепобедных лет слёзы. И ведёт меня неспешным рассказом по таким стёжкам-дорожкам своего военного детства, что, даже воображаемые, они леденят кровь до критического градуса.

- К лету 41-го мне четырнадцатый годик пошёл, а после меня в семье сестрички - совсем малые, Софья и Саша. У папы ноги болели, ходил тяжело, но его всё равно мобилизовали в первые же дни войны. Прощаясь у плетня хаты нашей, положил он тёплые ладони мне на голову: «Держись, дочка! Тебе доведётся хлебнуть горя больше всех, но ты – держись…» Как наперёд, видел папа. Но война, будто одумавшись, вернула его домой в феврале 42-го по «белому билету» - комиссовали из-за ног.

А в лето и немцы с мадьярами к хуторам нашим у Дона подоспели. Лопочут, супостаты, по-своему, но слова «Дон» и «Лиски», как молитву, каждый день читали – больно уж туда им хотелось. По-над селом нашим Мисево шоссейку к Дону тянуть стали, собирались, видать, с неё за Дон прыгнуть. Тьму людей на стройку ту согнали – даже детишек малых и стариков. Отца не тронули – заставили работать кладовщиком при амбарах, зерно с поля принимать. Задержится, бывало, да ещё ноги больные домой нескоро несут, - а тут и комендантский час. Полицаи из наших да мадьяры его прикладами - в амбары, под замок… Редко дома его мы и видели.

Мне немцы две лошади с подводой дали и к шоссейке землю возить заставили. Подружки, мои одногодки, грузят её в поле, а я вожу – куда ж денешься. Чуть замешкаешься, отдохнуть присядешь - конвоиры винтовками, как дубинами, по спинам. Не глядят – детёнок ты малый или старик… В начале зимы снегу выпало – коням по брюхо. А морозы – аж земля трескается. И стали гонять нас дорогу ту чистить. На ней подружку мою Нюру и тиф догнал: лежит в снегу и бредит в жару горячечном. Сволокла я её на сани, конвоирам про тиф сказала. Те домой везти велели, а сами на санках сзади сопровождают.

Хлестнула я лошадей, они и понесли. На повороте крутом сани юзом пошли и к куче мёрзлой земли ногу мою придавили. Хрястнуло, слышу, и в глазах от боли жгучей – темень. Очнулась, глянула на ногу, а валенок пяткою вперёд смотрит – кость переломана. Подбежали мадьяры-конвоиры, с саней нас сбросили, назад коней повернули: «Сами домой доберётесь». И поползли мы с Нюрой к селу нашему полем. Приподнимется подружка моя, сугроб впереди примнёт, чтобы мне легче ползти, а я снег локотками под себя подгребаю. Чувствую, кончились силы. «Нюра, - шепчу, - беги за мамой, хоть умирать в селе буду…» А какой там Нюре бежать, саму жар тифозный в сугроб кидает, да ещё две лопаты наши за собою тащит.

Уползла подружка, а я в поле, морозном и снежном, и времени счёта не знаю. Лежу, даже боль в ноге замёрзла, а намокшие рукавички в ледяшки превратились. Стучу ими, чтобы руки согреть, а они звенят, как полешки… Гляжу на поле, а там два чёрных круга в снегу качаются, потом третий появился. Подумала: «Вороны, наверно, голодные. Сейчас клевать меня станут. Только бы не с глаз начали!..» И накрыла лицо варежками мёрзлыми.

Но те круги чёрные не воронами, а дядей Филиппом Падалкиным и Ефимом Холодковым оказались. А за ними и Нюра идёт, шатается. Привела ко мне, замерзающей, мужиков, даже лопаты оставить в селе забыла. Вытряхнули мужчины из моей одёжки драной снег, варежки задубеневшие кое-как с ручонок содрали, свои, тёплые, надели. В село на закорках меня и принесли.

У двора нашего народу – толпа. Собрались, значит, меня от полицаев отбивать: думали, за оставленную работу те расстреливать станут – не я первая, - но ничего, обошлось…

В хате на сундук меня положили. Прибежали два мадьяра – переводчик и второй, с сумкою санитарной, фельдшер ихний. Но спасал мою ногу соседский паренёк Ваня Мельников – он перед войною в Острогожском училище на санитара учился. Ножом от голенища до носка валенок мой разрезал с кровью замёрзшей, ногу посмотрел. «Стану делать операцию, а ты рядом будь», - сказал мадьяру. Тот три раза обезболивающее вколол, и Ванюшка часа три с ногою моею возился – кости на место ставил. Закончил, улыбнулся: «Вечером на танцы пойдёшь!»

Потом мадьяр из госпиталя своего таблеток маме принёс каких-то, на кубики сахара похожих. Велел в ведре воды растворить да тряпку в ней мочить и бинтовать ногу раненную. Через день к нам приходил, уколы делал. Недели за две до прихода наших исчез куда-то. Я уже с палкой по хате ходить стала. Слышу как-то: колотят в дверь. Думала, лекарь мой вернулся. Открыла дверь в сенцах – батюшки, солдатики наши! В полушубках, с автоматами, звёздочки родные на шапках. «Немцы, мадьяры, - спрашивают, - есть?» Чердак, кладовку, сарай проверили. А я радовалась и боялась: придёт мой мадьяр-врач, наши его и убьют…

В январе 43-го папу снова в армию взяли. До Курска он лишь и дошёл, да там, на дуге, и сгорел в танке.

А в село наше вскоре повестка-разнарядка пришла: пятеро человек требовалось направить от села к взорванному железнодорожному мосту через Дон у Лисок. Среди мобилизованных девчат и я оказалась. Перед тем, как нас увозили, соседка сбегала на оставленный мадьярами склад, выбрала солдатские ботинки и мне принесла – обувки-то никакой не было. Да такими огромными ботинки оказались: я, чтоб они не соскакивали, на носок шерстяной ещё и по паре портянок мотала. Привезли нас к мосту, а он вдребезги весь. Та сторона, к Лискам, особенно разбитая. Да и город весь развороченный, на месте станции – одни кирпичи. Восстанавливали мост с двух сторон: на правой - готовили рельсы, на другой - опоры из реки поднимали.

Военные – много их там было – крепко упирались, чтобы мост поднять. Да и нас, вольных, как птиц на Дону, с носилками да тачками. Ночи коротали в селе Лиски, в хате у знакомой бабушки. Да от хаты той только стены из плетня с обвалившейся глиной остались - крышу взрывом снесло. Спали, сидя на лавке, прижавшись друг к другу, – теплее так. Пока на мосту работаем, бабушка щели в плетне глиной замазывает, чтобы нам ночью не дуло.

Военные заметили мою хромоту, ногу осмотрели. Девочка, говорят, да тебе бы в госпитале лежать, но отпустить тебя мы права не имеем. Ногу мазями лечили да утешали: «Кончится, Поля, война, к ордену тебя представим…»

Мы-то вернулись после моста в село родимое. В свои пятнадцать я сразу же в колхоз имени Красной Армии вступила – в 43-м это было. (Запись в трудовой книжке Полины Ивановны подтверждает эту дату. Однако экономные чиновники зачли её трудовой стаж лишь с 1956 года, умыкнув у ветерана целых 13 лет. И это значит, что при нынешней валоризации пенсии эти годы в зачет ей не пойдут. – Н.К.).

Голодно было – так и побираться ходила. Поле на быках пахала, вручную сеяла. За посев своевременный да хлеб для фронта и награды от колхоза получала: то поросёнка или ягнёнка малого дадут, то метра два материи. Однажды даже машинкой швейной наградили. А в 47-м и военные про меня вспомнили, обещание своё сдержали: за мост восстановленный медаль «За доблестный труд» дали. А железнодорожники билет проездной вручили. «Это, - сказали, - тебе, Полина, на всю жизнь - за труд твой тяжкий на дороге к Победе».

Семь лет назад, когда совсем видеть перестала, сестра Саша меня к себе в село забрала. А хату мою в Шведово какие-то ироды очистили-обокрали. Замки обломали и всё вынесли: и холодильник старый, и медаль, и документы. Даже посудой старой не побрезговали…

…Гляжу на бабу Полю, на руки её, не по-женски жилистые да узловатые, тяжко нависшие над бронзою медалей победных. И подумалось с горечью: хватит ли у нас времени и желания, чтобы всем пока ещё живым российским Полинам, Тоням, Нюрам поставить памятники у их мостов к Победе? И есть у неё своя мечта - с глаз старческих, катарактных, пелену темени снять. Слышала баба Поля, что в клиниках наших, милосердных, но платных, операция такая 15 тысяч стоит. А у неё, подранка войны, сегодня одно лишь желание: подруг своих ещё живыми увидеть бы да на свой мост к Победе хоть краешком очей посмотреть.

Лиски

Автор: Николай Кардашов.
Фото: автора.

Источник: «Коммуна», № 67 (25498), 08.05.10г.